Про чертей
Dec. 29th, 2006 01:20 amОчень мне понравилось такое детальное описание. Прям как с натуры пишет... чертяка! :)
Длительным, упорным, одиноким пьянством я довел себя до
пошлейших видений, а именно — до самых что ни на есть русских
галлюцинаций: я начал видеть чертей. Видел я их каждый вечер,
как только выходил из дневной дремы, чтобы светом моей бедной
лампы разогнать уже заливавшие нас сумерки. Да: отчетливее, чем
вижу сейчас свою вечно дрожащую руку, я видел пресловутых
пришлецов и под конец даже привык к их присутствию, благо они
не очень лезли ко мне. Были они небольшие, но довольно жирные,
величиной с раздобревшую жабу, мирные, вялые, чернокожие, в
пупырках. Они больше ползали, чем ходили, но при всей своей
напускной неуклюжести были неуловимы. Помнятся, я купил собачью
плетку, и как только их собралось достаточно на моем столе,
попытался хорошенько вытянуть их — но они удивительно избежали
удара; я опять плеткой... Один из них, ближайший, только
замигал, криво зажмурился, как напряженный пес, которого
угрозой хотят оторвать от какой-нибудь соблазнительной пакости;
другие же, влача задние лапы, расползлись... Но все они снова
потихоньку собрались в кучу, пока я вытирал со стола пролитые
чернила и поднимал павший ниц портрет. Вообще говоря, они
водились гуще всего в окрестностях моего стола; являлись же
откуда-то снизу и, не спеша, липкими животами шурша и чмокая,
взбирались — с какими-то карикатурно-матросскими приемами —
по ножкам стола, которые я пробовал мазать вазелином, но это
ничуть не помогало, и только когда я, случалось, облюбую
этакого аппетитного поганчика, сосредоточенно карабкающегося
вверх, да хвачу плеткой или сапогом, он шлепался на пол с
толстым жабьим звуком, а через минуту, глядь, уже добирался с
другого угла, высунув от усердия фиолетовый язык, — и вот,
перевалил и присоединился к товарищам. Их было много, я сперва
они казались мне все одинаковыми: черные, с одутловатыми,
довольно впрочем добродушными, мордочками, они, группами по
пяти, по шести, сидели на столе, на бумагах, на томе Пушкина —
и равнодушно на меня поглядывали; иной почесывал себе ногой за
ухом, жестко скребя длинным коготком, а потом замирал, забыв
про ногу; иной дремал, неудобно налезши на соседа, который
впрочем в долгу не оставался: взаимное невнимание
пресмыкающихся, умеющих цепенеть в замысловатых положениях.
Понемножку я начал их различать и, кажется, даже понадавал им
имен соответственно сходству с моими знакомыми или разными
животными. Были побольше и поменьше (хотя все вполне
портативные), погаже и попристойнее, с волдырями, с опухолями и
совершенно гладкие... Некоторые плевали друг в друга... Однажды
они привели с собой новичка, альбиноса, то есть
избела-пепельного, с глазами как кетовые икринки; он был очень
сонный, кислый и постепенно уполз.
Усилием воли мне удалось на минуту одолеть наваждение; это
было усилие мучительное, ибо приходилось отталкивать и держать
отодвинутой ужасную железную тяжесть, для которой все мое
существо служило магнитом, — только слегка ослабишь, отпустишь,
и опять складывалась мечта, уточняясь, становясь
стереоскопической, — и я чувствовал обманчивое облегчение —
увы, облегчение отчаяния, — когда снова мечте уступал, и снова
холодная куча толстокожих увальней сидела передо мной на столе,
сонно и все же как бы с ожиданием взирая на меня. Я пробовал не
только плетку, я пробовал способ старинный и славный, о котором
мне сейчас неловко распространяться, тем более что я
по-видимому применял его не так, не так. В первый раз, впрочем,
он подействовал: известное движение руки, относящееся к
религиозному культу, неторопливо произведенное на высоте десяти
вершков над плотной кучей нечисти, прошло по ней как накаленный
утюг — с приятным и вместе противным сочным таким шипением, и,
корчась от ожогов, подлецы мои разомкнулись и попадали со
спелыми шлепками на пол... но, уже когда я повторил опыт над
новым их собранием, действие оказалось слабее, а уже затем они
вообще перестали как-либо реагировать, то есть у них очень
скоро выработался некий иммунитет, — но довольно об этом...
Рассмеявшись — что мне оставалось другого? — рассмеявшись, я
вслух произносил "тьфу" (единственное, кстати, слово,
заимствованное русским языком из лексикона чертей; смотри также
немецкое "Teufel" ("Черт" (нем.))) и, не раздеваясь,
ложился спать — поверх одеяла, конечно, так как боялся чего
доброго наткнуться на нежелательных посетителей. Так проходили
дни — если можно говорить о днях, — это были не дни, а
вневременная муть, и когда я очнулся, то оказалось, что катаюсь
на полу, сцепившись с моим здоровенным квартирным хозяином,
среди мебельного бурелома. Посредством отчаянного рывка я
высвободился и вылетел из комнаты, а оттуда на лестницу, — и
вот уже шел по улице, дрожащий, растерзанный, с каким-то
мерзким куском чужого пластыря, все пристававшим к пальцам, с
ломотой в теле и звоном в голове, — но почти совсем трезвый.